Дмитрий Глуховский - Метро 2035

– Как видишь.

Похоже, в жизненное пространство Дитмар его без лишних согласований определил.

– Ладно… Если ты ветеран наш…

– Не ори. Тут вокруг уши.

– Здесь они. Выбрались. Рядом пьют. И тот, и другой. Тоже мои подопечные. Проводить?

– Проводи.

Гомер жив. Слава тебе. Надо его найти, подождешь, Саша?

Это Артему неделя осталась или сколько там. А Гомер никуда не собирался. Надо хотя бы Гомеру, в его тетрадку, исповедоваться. Пускай запишет все себе. Про вышки, про ямы, про туннели, про грибы и про патроны. Про Орден про блядский пускай запишет все. И главное, святое – про то, что мир есть.

Хотел историю, вот тебе история.

Оказывается, старик всего-то в двадцати метрах сидел. Пили с Ильей Степановичем угрюмо, не чокались.

А увидел Артема – загорелся.

Гомер был встрепан – седые волосики венцом вокруг лысины топорщились и в лампочном желтом свете казались золотым нимбом. Оправился. В руках у него была курица – та самая, Олежкина. Никто ей не отвернул шею, никто в суп не сунул; она отожралась даже на фашистских кормах, лоснилась, зараза.

Артем поднялся к нему, обнял старика. Сколько не виделись? Год?

– Живой.

– И ты живой.

– Ты как, дед?

– Я-то как? Да вот. Начали с Ильей… Работать, – Гомер посмотрел на Артемова провожатого. – Здравствуйте.

– И как идет? – спросил Артем у Ильи Степановича.

– Хорошо, – ответил тот Дитриху. – Пишем. Получается.

– Славно, – сказал Артем. – Пойдем, деда, пройдемся, что ли? Спасибо, геноссе, – кивнул он Дитриху. – Век не забуду.

Дитриху нужно было, конечно, за ними, подслушивать. Но за соломенным дождем стыли грибы и грелась бодяга. И Рейха больше, кажется, не было.

– Со станции ни ногой! – строго распорядился он. – До дальнейших распоряжений.

Побрели через комнатенки: бабы на коридор как бусы насажены. Как тут найти угол поукромней?

– Пишется? – уточнил у Гомера Артем пока что.

– Не то что бы.

– А что?

– У Ильи жена повесилась. Наринэ. Пьет он.

– Когда? Когда случилось?

– Ну, пару дней мы поработали – и… А фюрер требовал… Каждый день приходил лично, читал, спрашивал. Пришлось мне за двоих, в общем. Зато Илья обещал в соавторы взять. Имя на обложке и все дела. Лестно?

– Ого, – Артем поглядел на Гомера. – И как он, фюрер?

– Ну… Если так… В быту… То обычный.

– Обычный, – сказал Артем. – Надо же. Самый обычный человек. И тоже наверняка какой-нибудь Василий Петрович.

– Евгений Петрович, – поправил его Гомер.

– Почти, – усмехнулся Артем. – До уродов дошли уже? В учебнике?

– Не успели, – ответил Гомер и мимо посмотрел. – И теперь непонятно уже, успеем ли. Все разбежались. Рейху конец. Фюрер делся куда-то.

Курица расправила крылья, как будто бы для полета; а Гомер, зная уже куриные повадки, выставил ее на вытянутых руках подальше. Она поджалась и нагадила на пол.

– Несется хоть? – поинтересовался Артем.

– Нет. Бойкотирует, – невесело улыбнулся старик. – Хоть я ее уже скорлупой и запичкал. Фиг знает, в чем дело.

Шли далее, разговаривали мимо битых фашистов и вдохновленных блядей, под чужими ахами и охами, между посвистом хлыста, подстраиваясь под ритм чьей-то испорченной любви.

– Ну что. Не придется зато совесть глушить, – сказал Артем, чувствуя, как через усталость подступает зуд: все рассказать. – Теперь можешь свою собственную книгу. Как хотел.

– Свою, которую никто печатать не станет.

– Смотря, что напишешь в ней.

– А что я напишу?

Показалось, что кто-то тащится за ними. Обернулся раз, другой. Вроде рассеялся человечек в мареве. Может, и не за Артемом шел, а по своим веселым делам. А может, приотстал, чтобы глаза людям не мозолить.

Рука на нагане.

– Ты Сашу нашел свою? – спросил Артем у Гомера.

– Свою? Нет. Ты…

– Она тут, дедуль. Вчера тут была. Я говорил с ней. Про тебя.

– Ты знаешь?.. Знаешь, где она?

– Знаю.

– С ней все в порядке? Куда мы? Давай лучше к ней… И что… Она здесь… что делает?

– Что тут женщины делают, дедуль? Работает.

– Не, брось! Саша?.. Не верю.

– Ну.

– Неправда!

– А скажи… Про Хантера – правда? Что он спился? Я ведь и не знал, что вы знакомы.

– Хантер? Ты его тоже?.. Откуда?

– Он меня в поход и отправил. Тогда. Против черных. За ракетами. Я не рассказывал? А он – не рассказывал? Он не из-за этого ли пил? Не из-за черных? Или отчего?

– Он? Не знаю. Он… Мы с ним вообще мало говорили. Недостаточно.

– Ты ведь это о нем книгу писал. Свою, ту, в тетрадке. Как же?

– Не знаю. Он, понимаешь… Не настоящий герой. Я хотел из него героя сделать. Чтобы люди читали и вдохновлялись.

– Поэтому ты его непьющим сделал?

– Откуда ты…

– Говорю тебе: мне Саша все это. Не веришь, что ли?

– Мне к ней надо. Посмотреть. Я сам хочу убедиться.

– Попозже. Потерпи. Важно. Вот, кажется, тут никого… Заходи. Погоди, я тут проверю все…

– А по поводу Хантера… Да! Ну кому захочется про алкоголика читать? Идти за ним? Понимаешь? Миф должен быть. Красивый. Люди сидят в темноте, в безнадеге. Им свет нужен. Они без света совсем опустятся.

– Понимаю. А теперь ты послушай.

Артем наклонился к нему, и в стариковское волосатое ухо горячечно зашептал:

– Люди сидят в темноте, дед, потому что от них свет прячут. Запад не уничтожен, дед. И Россия не вся. Есть другие выжившие. Весь мир выжил почти. Не знаю уж, как они там живут, но… Владивосток, Полярные Зори твои, Париж, Америка.

– Что?..

– Их всех от нас скрывают. Работают глушилки. Вокруг Москвы глушилки расставлены. Радиобашни, которые все сигналы из других городов гасят.

– Что?

– Ганза это. А Орден мой в курсе. Ганзе служит. И подчищает всех, кто снаружи сюда проберется. Находит и ликвидирует. И всех, кто отсюда пытается с внешним миром связаться, тоже. Поэтому никто и не знает. А Красная Линия для Ганзы, я думаю, строила ветряки. Там такие ветряки стоят, в Балашихе, чтобы глушилки электричеством снабжать. И ров экскаватором вырыт, котлован большой, весь трупами завален, и собаки жрут их, пятиногие. Строители и иногородние вместе. А Ганза красным за это патроны. Или не за это, а так просто, в поддержку. Двадцать тысяч патронов, представь-ка себе! А красные этими же патронами грибные бунты расстреливают. Прямо по толпе. Люди идут на пулеметы, просят грибов, а их косят, косят, косят… Ничего не хотят знать. Говоришь им: вы можете все уйти отсюда, из метро! Там жизнь есть, наверху! Уходите! А они на Ганзу прут, и под пули… Поэтому и важно, чтобы ты записал все это себе. В тетрадь. Да, и еще. Они-то врут всем, что нас нужно тут прятать, потому что кругом враги, что война продолжается, но это вранье все, я уверен, что вранье. А зачем – я, если выйдет, узнаю. Но пока так пиши. Хорошо? Пиши, чтобы люди знали. Это важно.